El día que salí a cazar gatos

Me encontraba ante el umbral
despierta bajo sombras
dormidas cuando
las cosas fueron apareciendo.

Tenaces depredadores
avanzaron atravesando
restos mudos
de asombro; en su andar,

dejaban atrás espejos
como derrumbes,
sobre la marcha,
escombros.

Hasta la fuente llegaron
de los hechos
donde maléficos
urdieron
magnicidio.

Todo estaba en su sitio,
en el bosque
con nudos amarrados,
pero ellos
por el corredor
continuaron de la muerte
en su adentrar espeso.

В тот день я вышла охотиться на кошек

Я стояла на пороге
проснувшись под сонными
тенями когда
вещи начали проявляться.

Цепкие хищники
шли вперед пересекая
немые остатки
удивления; продвигаясь
они оставляли позади зеркалá
как обрушения,
по пути,
отходы.

Они добрались до источника
данных
где злоумышленники
замыслили
убийство правителя.

Все было на своих местах,
в лесу,
с завязанными узлами,
но они

по длинному коридору
продолжали о смерти
в своём назойливом движении вглубь.

Casida de la angustia

I

Un ácido durazno
una escaldada lengua de durazno
un picante y ardiente y amargo y picante durazno
en la escaldada lengua, oh tristes,
                              eso es la angustia.

¡Ah! sonrisa estudiada, aligerada, ensayada en el espejo
de lo que no digo.
¡Ah! estúpida respiración despepitada, oprimida, deletreada
veneno inocuo
     ulceración.

Qué frágil corazón para el que sufre angustia
qué lenta máquina, qué desastrada
y lenta máquina es el corazón.

II

No conoció la fiebre
mi lengua no conoció la fiebre
no se alzó enardecida para un canto febril
sólo un cantar alegre
                              oh tristes
sólo un cantar alegre
                              cantaba mi lengua en su canción.

Касыда тоски

I

Кислый персик.
     Язык, ошпаренный персиком.
Горько-острым обжигающим персиком.
Мой язык ошпарен, боже,
                              и это повод для печали.

Заученная улыбка, лёгкая, отрепетированная перед зеркалом,
о том, о чём не говорят.
Глупое, прерывистое дыхание, стеснённое, разгаданное,
такой безвредный яд
     и ожог.

Какое же хрупкое сердце у того, кто печалится,
какая медленная машинка, какая раздолбанна
я и медленная машинка — сердце.

II

Не знал до этого жара
мой язык, не знал жара
и пыла, не напрягался он для сумасшедшей песни,
лишь для весёлой песенки,
боже,
лишь весёлую песенку
                              пел мой язык, напрягшись.

El sentido de la vida humana y post-humana
segundo las yiyis guaranís & nivaklês

Venimos a este mundo
para ser feliz.
Venimos a este mundo
para nos maravilhar.
Eso me ensinaron
hace um par de meses
las hermosas yiyis guaranies
y las hermosas yiyis nivakles también,
índias del paraguay
que tienen las sonrisas perfectas
y las tetas hermosas
y tienen 32 pero parece que tienen 18
y kantan hermosamente
en una grabación
que escuchamos una vez en Asunción:
Venimos a este mundo para nos deliciar.
Venimos a este mundo para nos maravilhar.
Venimos a este mundo para nos deliciar.
Venimos a este mundo para nos maravilhar.
Qualquer índio
se puede dar cuenta
que eso es cierto
y que também es hermoso.
Non venimos a este mundo,
para ficar com uma feroz kara de kulo
y después morrer de tédio
entre hermosos arboles gigantes
llenos de cigarras.

Смысл жизни человеческой и постчеловеческой
cогласно няшам из народов гуарани и нивакле

Мы пришли в цей мир
быть щасливыми.
Мы пришли в цей мир
дивуваться.
Научили меня цёму́
пару месяцев тому
прегарные няши-гуарани́
и прегарные няши-нивакле́,
индеянки c парагвая,
чьи совершенны у́смишки
и грудки прегарные,
и уже им 32, но выдаётся будто 18,
и так поют прегарно
на пластинке,
чутой одного разу в Асунсьоне:
Мы пришли в цей мир
насолоджуваться.
Мы пришли в цей мир
дивуваться.
Мы пришли в цей мир
насолоджуваться.
Мы пришли в цей мир
дивуваться.
Всилякий индеец
может зрозумить,
як це верно
та як це прегарно.
Нет, мы не пришли в цей мир
сидеть с жюткой мордой жёпы,
а потом мереть от скуки
меж прегарными огромными деревьями,
полными цикадок.

Перевод Дмитрия Кузьмина при участии Марии Надъярных

* * *
La ciudad, de noche,
plantación abandonada.
Bronceado de mitología
vuelve de la biblioteca

y ahora sabe que se puede
caer al cielo como a un pozo.
Un poema no tiene nada que ver
—se dice pero nada que ver con—
el espíritu, un poema es una plusvalía,
aspiración imprescriptible.

En el cielo nítido como un pdf
el viaje del poeta y de la historia
se cruzaron en la zona
necrosada de la lengua,
cada uno revelado por el otro.

* * *

Город, ночь,
заброшенные насаждения.
Забронзовев на мифологии,
он возвращается в библиотеку

и теперь уже он знает, что можно
упасть в небо, как в колодец.
В стихе нет ничего подобного —
как говорится, нет ничего общего с —
духом, стих — это прибавочная стоимость,
запросы без срока давности.

В небе ясном, как пдф,
пути поэта и истории пересеклись
в омертвевшей зоне языка
и разоблачили друг друга.

Перевод Наталии Азаровой

Los trenes en la niebla

Los trenes salían de la niebla. Me dejaban atrás.
Yo era su pasado más inmediato.
Entonces vivía al final o al inicio de lo que llamábamos horizonte
y veía subir y bajar a tantos que aprendí a saber quiénes no iban a volver más.
No puedo decir que lo veía en sus ojos ni que algo les cubría
pero aprendí a distinguirlos como se distinguen los vivos de los muertos,
cuando el frío hace que no nos queden dudas.
Sé que nací un noviembre en una época donde aún existían las cartas de amor.
Ese día era otoño en alguna parte, pero acá era invierno con lluvias.
Y sé que a nadie interesan estas cosas, pero ese año,
el último día de diciembre, a medianoche, mi madre y la familia
de mi madre esperaron en el patio trasero, sentados a la mesa,
la caída del tiempo de los hombres. Pero nada pasó, les habían mentido,
las escrituras no cumplieron su promesa, ni una figura
descendió de las nubes ni se escuchó campana alguna ni trompeta.
Decepcionados, caminaron a través de una línea de tren hacia la oscuridad.
Sus rostros eran la tristeza. Poco les quedaba, alguien, nunca
se dijo quién, dio fuego a la iglesia y esta ardió hasta el amanecer,
se consumió hasta volverse una breve memoria y no se le volvió a levantar
y yo crecí como una pupila que se acostumbra a la sombra.
Era un chico cuando escuché el primer silbato
y hacía mucho que no era más un hombre cuando vino a mí el último,
y era tan semejante al primero que creí que era el mismo.
Y entre el primero y el último, un instante, un aliento del mundo.
Una vez vi un hombre que venía de la nieve, era oscuro
como aquello que la luna no puede afectar con su magia en el fondo del mar.
Fue él quien me habló de los enormes hielos que se paseaban
sobre la superficie de las aguas como ciudades muertas sobre una pupila,
hielos como planetas en el desierto de lo inconmensurable.
Puedo decir que sus manos eran frías y gruesas y lo mismo podría
decir sobre sus ojos y quizá sobre su alma: he probado la carne del lobo
y del zorro y del hombre, me aseguró. El Ártico es una selva blanca,
la vida ahí no es un cuento que alguien narra en un bar, ahí el filo brumoso
de un cuchillo, ese brillo, hace la diferencia entre el ahora y el después.
Un día, una mujer vino del mar. Entonces del mar no sabía más que historias
de asombrados viajeros. Desconocía la lengua de las palmeras
o el crujido de la madera de los muelles, pero ella me cubrió por completo
y yo me derrumbé como un albatros que cae después de mil días de viaje
para morir bajo el oleaje, y ella me aseguró que sus palabras
eran como el canto de las ballenas y no debía temer,
que la tormenta nunca temió del mar. Y no temí.
Por tres meses un aliento salado me recorrió todo mi cuerpo,
y cuando, llegado otra vez el tiempo de las lluvias, ella no miró atrás
y su espalda adquirió la forma de una raya, la miré perderse
en el sur tempestuoso sin atreverme a nada, sin saltar
hacia ese acantilado que se abría ante mí como un cielo distinto,
sin emitir un leve susurro emocionado.
Y así todo pasó y las estaciones del mundo cambiaron otra vez y otra vez.
Marzo tenía olor a mandarinas y diciembre a manzanas frescas.
Y un día, envejecí de pronto cuando el temblor de mi mano
me impidió repartir unas cartas. Y fue entonces
que alguien me preguntó mi nombre y lo había usado tan poco
que no lo recordé. A la mañana siguiente, luego de vender el último billete
para el tren de la tarde, salí y bebí y volví a beber y bebí tanto
y luego dormí tanto que al despertar nada era ya lo mismo.
Comprendí que todo había quedado atrás hacía demasiado tiempo.
La madre y la familia de la madre se habían detenido en alguna parte
que ya no recordaba ni quería recordar.
Una sola taza había en la alacena, una sola cama en la habitación,
una sola silla, un cepillo de dientes en el baño de esa casa
de madera sin pintar, visitada únicamente por los mosquitos
y las voces de unos que ya no estaban ahí pero que insistían,
llegada la noche, en conversar sobre tiempos antiguos.
Hacía tanto que me había vuelto tan solo una figura
que cada madrugada también salía de la niebla.
Y lo sabía todo, lo había comprendido.
Jamás había tomado el tren hacia las montañas
ni hacia el mar ni hacia ningún país vecino ni hacia ninguna parte.
Esa mañana no quise volver más y ya no volví más a ningún sitio.
Desde entonces ya no recuerdo ni sé mucho,
y no poseo más que una única certeza: que como yo,
todos aquellos trenes también salían de la niebla.

Поезда в тумане

Поезда появлялись на тумана. Оставляли меня позади.
Я был их только что прошлым.
Я жил тогда в конце или в начале того, что мы называем горизонтом,
и столько их приходило и уходило, что я научился распознавать тех
что не вернутся.
Я не сказал бы, что я видел это в их глазах или что они были чем-то
таким окутаны, но я научился различать их, как отличают мертвых от живых,
когда холод уже не оставляет сомнений.
Я знаю, что я родился в ноябре в те времена, когда ещё существовали
любовные письма.
В тот день где-то на земле была осень, но здесь стояла зима и лили
зимние дожди.
Я знаю, что это никому не интересно, но в тот год
в последний день декабря, в полночь, моя мать и семья
моей матери за столом во внутреннем дворике ожидали
окончания людского времени. Но ничего не случилось,
обещанное в писаниях не исполнилось, их обманули, никто
не сошёл с облаков, не зазвучал никакой колокол, никакая труба.
Разочарованные, в темноте они отправились к железной дороге.
Сама печаль были их лица. Им оставалось уже немного, когда кто-то,
никогда
не говорили кто именно, поджег церковь и к рассвету она сгорела,
вся прогорела, пока не превратилась в короткую память, \
и ее больше никогда не было,
и я рос, как зрачок, приспосабливающийся к потемкам.
Я был мальчиком, когда услышал первый свисток,
и уже давно не был мужчиной, когда до меня донёсся последний,
и он был так похож на первый, что мне показалось, что это он и есть,
а между первым и последним всего мгновение, дыхание мира.
Однажды я увидел человека, который пришёл из снега, он был темным,
как то на дне моря, на что и магия луны не действует.
Он и рассказал мне об огромных ледниках, они проходят
по поверхности вод, как мертвые города́ по зрачку,
ледники, как планеты в пустыне несоизмеримого.
Я помню, что у него были холодные грубые руки, и я бы сказал
то же самое
о его глазах, да и о душе тоже: я ел мясо волка,
и лисицы, и человека — утверждал он. Арктика это белая сельва,
тамошняя жизнь это не байки в баре, там в смутном лезвии ножа,
в этом его блеске вся разница между сейчас и потом.
Как-то с моря пришла женщина. В то время о море мы не знали ничего,
кроме рассказов изумленных путешественников. Я не знал языка
пальмовых рощ
и поскрипывания деревянного причала, но она меня накрыла с головой,
и я свалился, как альбатрос, который падает вниз после
тысячедневного полёта,
чтобы умереть под шум прибоя, и она убедила меня, что ее слова
были как песнь китов и я не должен бояться,
и что буря никогда не боялась моря. Я и не боялся.
За три месяца все мое тело пропиталось соленым дыханием,
и когда вернулся сезон дождей и она не обернулась,
а вся ее спина приняла форму волнореза, я смотрел, как она потерялась
в бурном юге, смотрел, ни на что не решаясь, не кидаясь
к этому скалистому берегу, который открылся передо мной,
как другое небо,
не допуская даже легкого шелеста волнения.
Так все и прошло, и времена года в мире все сменялись и сменялись.
Март пах мандаринами, а декабрь свежими яблоками.
И однажды я вдруг состарился и из-за дрожи в руках
не сумел раздать карты. И как раз тогда
кто-то спросил, как меня зовут, а я так мало пользовался своим именем,
что не смог его вспомнить. Следующим утром, продав последний
билет на вечерний поезд, я вышел и выпил, и снова выпил и потом
столько пил
и столько спал, что когда я проснулся, все уже было по-другому.
Мать и семья матери остались где-то там, и я
не помнил где и не хотел вспоминать.
В буфете была только одна чашка, в спальне только одна кровать,
один стул, зубная щётка в ванной того некрашеного
деревянного дома, где залетали лишь комары
и голоса тех, кого там уже не было, но с наступлением ночи
они настойчиво хотели поговорить о старых временах.
Уже давно я стал лишь фигурой, выходящей
на рассвете из тумана. Я
никогда не ездил на поезде ни к горам, ни к морю,
ни в соседнюю страну, ни вообще куда-либо.
Этим утром мне не захотелось возвращаться, и я больше никуда
                                                            не вернулся.
С тех пор я помню немногое,
я только твёрдо уверен, что, как и я,
все те поезда тоже выходят из тумана.

Перевод Наталии Азаровой